– Сельма, как вы начали изучать русский язык?
– Я думаю, что это связано с воспитанием. Мой отец – мексиканский актёр Карлос Ансира. В Мексике его знают и любят примерно так, как в России – Смоктуновского. Он многие годы играл гоголевские «Записки сумасшедшего», пьесы по произведениям Достоевского, разные роли в пьесах Чехова... Когда он начал играть Гоголя, мне было четыре года. Представьте себе: четырёхлетний ребёнок сидит в театре и слышит такие фамилии, как Поприщин, и прочее… Отец сделал моноспектакль из рассказа Андреева «Мысль» и играл по всей Мексике, создал многосерийный фильм о жизни Достоевского… Так что русская литература вошла в мою жизнь даже помимо моего желания. За столом были разговоры про Петропавловскую крепость, я помню разные обсуждения по поводу одиночества, сумасшествия… Я окончила школу в Мексике, и моя романтическая натура подсказала, что было бы хорошо улететь далеко-далеко в идеальную страну, где тройки, коммунизм и великие писатели. Мой отец был достаточно далёк от политики, его религия была – искусство. Он всегда говорил, что язык, речь – это показатель воспитанности человека. Но когда я в 1974 году прилетела в СССР, я не знала ни одного слова по-русски!
– И какой вы увидели страну, о которой столько слышали?
– Это было очень сложно! Когда я приехала, без языка, меня никто не встретил в аэропорту!
Мексиканские студенты прилетели дней за 10 до меня... Я же прилетела из Лондона, вся в мечтах о том, как на тройках буду кататься по сентябрьскому снегу... А на самом деле это был дождливый сентябрь, холодно, но никакого снега! Вместо этого пришёл человек и сказал, что меня распределили в Воронеж. «Какой Воронеж?» – спрашиваю я. Да вот, такой город, девять часов на поезде. Мы сидели в купе – я, две девушки из Лаоса, одна африканка – нам выдали по три рубля, но никто не сказал, что на них надо купить бельё. Так и ночевали без белья. Поезд шёл через степь, Юго-Восточная Азия сидела напротив меня, а по радио звучала кубинская песня Guantanamera! Это было… сюрреалистично. В Воронеже было тяжело, но весело. Но мне хотелось ходить в театры и в оперу, в балет, по музеям, поэтому через несколько недель мексиканское посольство меня оттуда забрало обратно в Москву. Целый год я учила русский язык на подготовительном факультете МГУ. Помню, что моя первая лекция на филологическом факультете была по языкознанию. Я вышла вся в слезах, ведь ничего не поняла!!! Но мало-помалу освоилась и не только закончила учёбу, но и поступила в аспирантуру.
– Как вы отбираете книги для перевода?
– Есть переводчики, которые переводят то, что издатель им предлагает. Это одна манера работы. Есть странные люди, как я, которые должны чувствовать созвучие душе, иначе переводить им почти что невозможно. Когда я берусь за перевод – я не могу ни спать, ни есть, ни гулять, я могу только работать. А какая благодать, когда вещь созвучна твоей душе! Тогда приходят вот какие мысли: «была бы я писателем, я бы эту вещь написала» – или «была бы я писателем, я бы ТАК написала».
– Первая книга, которую вы перевели, – «Письма 1926 года», переписка Рильке, Цветаевой и Пастернака. Это очень сложная книга, тем более для начинающего переводчика. Что вы сейчас думаете о переводческом труде? Выработались какие-то основы мастерства, которым вы следуете?
– Да, это была моя первая книга, мой первый перевод. Прошло уже тридцать три года. За это время я многое поняла. Перевод – это и искусство, и ремесло. Несколько лет назад я перевела автобиографию Марины Цветаевой, составленную Цветаном Тодоровым. В его книге была одна глава, которая называлась «Писать на французском» – он туда собрал всё, что Цветаева написала и перевела на французском. Там было и письмо Цветаевой к Андре Жиду о её переводах Пушкина. Она очень чётко объясняет, как она понимает художественный перевод! Что для неё означает переводить, понимая это слово в его самом возвышенном смысле! Я перевела это письмо с французского – и вдруг поняла, что мне надо переводить всю Цветаеву заново. Переводить её именно так, как она понимает перевод, то есть ходить по её следам! И вот я этим и занимаюсь уже последние три года. В прошлом году сделала новый перевод «Писем 26 года». Давным-давно, когда я переводила эти письма в первый раз, Евгений Борисович Пастернак сидел со мной долгими московскими вечерами и помогал мне, он буквально за руку вводил меня не только в книгу, но и в ту эпоху... С тех пор я перевела почти всю прозу Цветаевой и довольно много её стихов, и всюду встречаю как бы куски одной большой мозаики, фрагменты, которые уже были переведены, ложатся в новом тексте... Это даёт прекрасное ощущение целого! Другая часть работы – с испанским языком. Например, для того чтобы правильно переводить Толстого, я очень много читаю испанского писателя-реалиста Бенито Перес-Гальдоса. Он жил в то время, и он обожал Льва Николаевича. Как он мне помогает! Переводя рассказ «После бала», я искала у Перес-Гальдоса, например, соответствия деталям бала, а также подходящее название дамского украшения – фероньерки. И нашла!!!
– А на что вы ориентируетесь, когда переводите Цветаеву?
– Цветаева всё время придумывает новые слова, всё время работает с языком. Я стараюсь делать то же самое на испанском, чтобы читатели ощущали стиль цветаевский. Поэтому я очень радуюсь, когда мне говорят, что таких слов не существует, радуюсь, когда компьютерный редактор негодует и подчёркивает мой текст красным – это значит, что я на правильном пути! Обычно я не пишу книг, но о своей трудной работе над цветаевским текстом я даже написала и уже опубликовала эссе – «Долгий путь от смысла к звуку», где постаралась объяснить, что Цветаеву надо переводить через её музыку. В данный момент я тоже отдана Цветаевой: работаю над письмами, которые она написала Тесковой, своей чешской подруге.
– Что ещё поменялось в вашем новом переводе «Писем 1926 года»?
– Я добавляла комментарии, которые тогда, тридцать три года назад, была не в состоянии сделать. Перевела в четыре руки с прекрасным мексиканским поэтом, Франсиско Сеговия, все поэмы, которые вошли в книгу, с рифмой и ритмом. Отдала на перевод немецкие письма переводчику с немецкого языка... Итак, если очень коротко, можно сказать, что этот перевод более зрелый.
– Кажется, на испанском до недавнего времени вообще не было хороших переводов стихов Цветаевой?
– Да, и поэтому мы вместе с Франсиско очень старались! У нас вышел уже целый сборник стихотворений Цветаевой. Люди, которые не любят эту работу так страстно, как мы, говорят: адский труд. Но когда получается – это такой восторг, на уровне чуда!
– Кроме того, в испанской поэзии сейчас ведь не принято рифмовать?
– Да, поэтому мы в своём переводе в основном использовали рифму ассонансную, думая не только о традиции испанского языка, но и об ухе и слуховом восприятии читателя.
– Но как же испаноязычные читатели встречали этот непривычный сборник?
– О, у нас уже есть целая группа поклонников Цветаевой, и я уже знаю, готовя новую книгу, что есть люди, которые её ждут. А ведь когда я начала переводить Цветаеву, эта фамилия не существовала в испаноязычной культуре! Я помню, как мой издатель говорил: «Давай потренируемся, как произносится эта фамилия, а то придут журналисты, и я не смогу выговорить, это же очень трудно!»
А сейчас её читают, её ждут, о ней пишут, у неё своя жизнь в нашем испаноязычном мире!.. Если я чем-то горжусь, то – вот этим.
– Какая ещё русская литература со временем приобрела для вас особое значение?
– Я много перевела Булгакова («Театральный роман», «Записки на манжетах», «Записки юного врача») и Нину Берберову, например. Но, конечно, нельзя сказать, что они – моё открытие. Мне очень живо вспоминается первый мой перевод Булгакова – «Зойкина квартира». Это было сплошное счастье, с которого я перешла на «Багровый остров», «Ивана Васильевича»... Я вообще влюблена в театр Булгакова. В Барселону, где я живу, английский театр недавно привёз «Мастера и Маргариту» – у всех тут был восторг, а для меня отчаяние. Слишком много спецэффектов. «Ах-ах, Маргарита летает!» Ну и что, что летает… Для этого достаточно цирка. В моём понимаии театр – это совсем другое! Я была, может быть, единственной из шестисот человек, у кого эта постановка не вызвала восторга.
– А как началась работа над дневниками Льва Толстого?
– Это была моя мечта со студенческих лет. В университете у меня был преподаватель Александр Михайлович Бокучава, он вёл семинар по Толстому, по его дневникам. И это было удивительно, необъятно… И я мечтала, что когда-нибудь займусь переводом этих дневников для испанских читателей. Для меня очень важное побуждение – дарить своим людям то, что я могу прочитать, а они не могут. Вот моей маме подарить, которой уже нет сейчас… И я очень хотела подарить именно живого Толстого, который общается с детьми, косит сено, путешествует. Но к этому нужно было очень серьёзно подойти: жить в Москве, работать в библиотеке каждый день. Там, в библиотеке Государственного музея Толстого, я познакомилась с Аллой Полосиной из Ясной Поляны и через неё приехала в Ясную в первый раз. В общем, на эту работу ушло восемь лет! Восемь лет моей жизни, когда я занималась исключительно Толстым… хотя нет, всё-таки какие-то маленькие вещички Цветаевой в это время я переводила. Потому что мне нужно отойти от писателя, чтобы на него потом смотреть новыми, свежими глазами.
– Что же вы искали в библиотеке?
– Например, для русских читателей очень знакомо, когда вместо неприличных слов и цензурованных отрывков просто скобки и точки… но для наших читателей это никак невозможно, у нас нет такой традиции. Всё нужно было восстановить. Мне разрешили войти в «стальную комнату» архива Толстого, это на Пречистенке, где хранятся буквально все его сочинения; я видела сочинение десятилетнего мальчика, где он пишет о войне двенадцатого года… и там мы с текстологом искали те слова и те куски, где в советском издании было написано, например, «неразборчивое слово». Какое было счастье, когда неразборчивое слово, после того как мы долго его рассматривали и расшифровали, становилось разборчивым!!! Толстой каждый день делал мне подарок: я шла в библиотеку и не знала, с каким Толстым встречусь сегодня! Однажды я прочитала письмо Толстого Страхову, где он пишет, что с интересом прочёл его воспоминания об Афоне. «Что за воспоминания?» – подумала я. И в библиотеке мне помогли найти эту книжечку! В ней Страхов, помимо рассказа, ведёт полемику с французом, который был за десять лет до него на Афоне и у которого был довольно прагматический взгляд на всё… Я приехала в Испанию и рассказала издателю о своём открытии: «Очень хочу его переводить!» – сказала ему. «Давай», – согласился издатель. А надо сказать, что Страхов до этого вообще не существовал на испанском языке, но мой издатель к этому времени уже поверил в мой вкус. Я стала переводить и французскую книжечку, которая тоже библиографическая редкость. Получилось два разных взгляда на одну и ту же жизнь на Афоне. Православный русофил Страхов и прагматичный француз де Вогюэ. Когда книжка вышла на испанском, откликнулись итальянские и греческие издатели тоже. Мне это очень радостно!
– Вы ведь переводите ещё и с греческого? Есть ли в греческих переводах точки соприкосновения с русскими?
– Нет ничего общего – и не только в языке, это просто разные миры. Небо и земля. Но разные миры тоже между собой разговаривают! Пастернак и Сеферис – абсолютно разные поэты. Но поэзия везде поэзия! Мне очень интересно наблюдать, как я по-разному ощущаю себя на разных языках. У меня даже голос меняется. В русской литературе есть подчёркнутая духовность – по крайней мере в той, которую я перевожу. Есть этот очень важный, самый главный компонент. В той греческой литературе, которую я перевела, ощущение моё более связано с морем, землёй, более человеческими силами. Да, это очень разные ощущения, и они мне помогают перенастроиться. Кроме того, они дополняют друг друга!
– Но ведь у вас даже была фотовыставка «Греция–Россия», нацеленная на поиски сходства?
– Да… я помню себя всё время с камерой в руках. В детстве думала, что стану кинооператором. С давних пор фотографирую то, о чём хочется рассказать. Выставка «Греция–Россия. Лабиринты судьбы» была у меня в Париже, потом докочевала до Барселоны. В ней Россия представлена через дерево, а Греция через мрамор. Мои фотографии есть и на некоторых обложках моих книг. У всего моего Рицоса, например, на обложках греческие мраморы. Для антологии своих переводов русской литературы – «Причудливый пейзаж русской литературы» – я использовала снимок, сделанный в Суздале: отражение храма. Потому что в моём представлении перевод есть отражение. Отражение оригинала. И чем точнее переводчик сможет отражать оригинал, со всеми его нюансами, со всеми его оттенками, со светотенью, – тем точнее будет у читателя представление о том произведении искусства, которое он держит в руках. Да, перевод – это тоже отражение.

Беседовала Татьяна ШАБАЕВА